1 ноября 1578 г. родился князь Дмитрий Михайлович Пожарский - один из руководителей Земского ополчения, освободившего Москву от польских интервентов 4 ноября 1612 года.
Иван Забелин
Исторический характер князя Пожарского
(Иван Забелин. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. М. 1999. С. 52-73, 316-322)
Когда по вызову Минина, нижегородцы решились помочь Отечеству, по-своему, своим умом и обычаем, то первым их делом был выбор воеводы. Летописцы свидетельствуют, что в этом случае выбор был свободный, всем миром, хотя иные описывают вообще, что все устроил Минин, что он же "совосприподобил" и князя Пожарского. Но так говорят, с понятною симпатиею к Минину, именно те летописцы, которые и все нижегородское событие, по его внутреннему смыслу, сливают в одно имя Минина. Здесь летописцы стоят на общей, высшей, идеальной точке зрения в изложении события и не вдаются ни в какие частные, реальные подробности. Здесь несомненным фактом является не подробность, а смысл и значение всего дела. Но как скоро они сходят на землю и описывают, как на самом деле происходило событие, то касаются и подробностей, которые и являются уже фактами. Они тут и говорят, что выбор воеводы происходил всем миром. Конечно, очень вероятно, что один из первых на Пожарского указал Минин. Но по какой причине, с какою целью, почему именно указал на Пожарского, а не на кого другого? Историки-отрицатели об этом ничего не знают. Они видят только, что Минин хотел Пожарского, а Пожарский потом хотел Минина; а откуда возникла такая взаимность, они не знают. По портрету Пожарского, ими же написанному, они допускают предположение, весьма вероятное по их замечанию, что Минин умышленно пригласил в воеводы такого князя, "чтобы удобнее было самому безусловно всем распоряжаться". Посмотрим на этот портрет.
Лицо Пожарского, по начертанию отрицающих историков, не имело никаких признаков, возвышающих его личность над уровнем дюжинных личностей. "Это был человек малоспособный. Он не совершил ничего необыкновенного, действовал зауряд с другими, не показал ничего, обличающего ум правителя и способности военачальника. Его не все любили и не все слушались. Он сам сознавал за собою духовную скудость. В звании главноначальствующего он делал поступки, которые современники считали ошибками. Он шел к Москве чрезвычайно медленно, сворачивал с дороги, ездил в Суздаль кланяться гробам своих отцов; а между тем все умоляли его идти скорее, и он очень хорошо знал, в какой опасности была Москва. В деле победы, одержанной под Москвой, он почти не показал своей личности. Быть может, не будучи особенно великим полководцем, он был великим гражданином и государственным человеком? К сожалению, тогдашние источники и в этом отношении не сообщают нам ничего. Мы знаем только, что под его предводительством происходили ссоры, несогласия, и он долго не мог с ними сладить. Конечно, прямо возводить за это на него вину мы не можем, потому что ничего не знаем. Почему его выбрали в воеводы, мы находим себе удовлетворение в одном: мы полагаем, что этот человек заслужил уважение за безупречность поведения, за то, что не приставал, подобно многим, ни к полякам, ни к шведам, ни к русским ворам. Но если это и способствовало его выбору, то едва ли было единственною на то причиною. Были лица не менее его безупречные и более его заявившие о своих способностях. Современники и сам царь не считали за ним особых великих заслуг Отечеству, которые бы выводили его из ряда других; не считали его, подобно тому как считают в наше время, главным героем, освободителем и спасителем Руси... Таким образом, держась строго источников, мы должны представить себе Пожарского совсем не таким лицом, каким мы привыкли представлять его себе; мы и не замечали, что образ его создан нашим воображением по скудости источников... Это не более, как неясная тень, подобная множеству других теней, в виде которых наши источники передали потомству исторических деятелей прошлого времени".
Однако в нарисованных чертах достаточно выясняется одно, что это был человек дюжинный, малоспособный. Оттого Минин и указал на этого человека, руководясь своими целями. Но что же нижегородский народ! Этот умный, торговый, промышленный народ, умевший всякому делу дать счет и меру; народ самостоятельный, как сама Волга, на которой он жил и по которой хозяйничал своими промыслами; народ, который во всю смутную эпоху ни разу не поколебался ни в какую сторону, первый же, в одно время с Ляпуновым и независимо от него, поднялся по призыву патриарха Гермогена; в течение всего времени постоянно сносился с патриархом, и на письме, и на словах, посредством своих бесстрашных людей, посадского человека свияженина Родиона Мосеева и боярского сына Романа Пахомова, проведывая, что творится в Москве, советуясь, как помочь беде: этот народ, который по своей окраине, во все Смутное время был самым живым побудителем на подвиг ко всякому доброму и прямому делу? Не говорим о тамошнем (нижегородском) воеводе, о самом Иване Биркине, о других служилых людях, совместниках и соперниках Пожарскому по чину и по званию, которые ни за что не уступили бы Минину в выборе человека именно дюжинного, малоспособного, рядового. Но мы уже упомянули, что иные наши историки смотрят на историю, как на театральную сцену, где уже заранее известно, что совершится, и где, главное, народ ведет себя так, как написано историками в пьесе: молчит и тупо смотрит, когда должны действовать герои. И вот Минин размахивает руками, повелевает Печерскому архимандриту Феодосию и первому по старшинству дворянину Ждану Болтину идти к Пожарскому послами; повелевает, выбрав от всех чинов лучших людей, послать их с послами как представителей мирского совета. Народ молчит, тупо смотрит и исполняет повеленное.
Точно также поступает и Пожарский, когда посольство приходит к нему. Он требует, чтобы из посадских выбрали хорошего человека для сбора казны. Послы было замялись, кого же избрать? Но герой "не дал им долго ломать головы" и указал Минина. Народ, по-театральному, уже "естественно должен был выбрать того, кого желал приглашаемый начальник". Таков русский исторический народ! Сам он ни о чем не размышляет и не рассуждает, а исполняет только повеленное. По приказу Минина выбирает Пожарского, по приказу Пожарского выбирает Минина, а между тем все делает по мирскому совету, на мирской сходке, общим земским собранием, удерживая эту форму своих рассуждений в течение всей своей истории наперекор всем напастям и невзгодам!
Истина дела заключается в том, что нижегородцы выбрали Пожарского всенародно, помимо всех других и самого Биркина, присланного к ним для доброго совета еще Ляпуновым [1]; что все они Пожарскому били челом, просили, чтоб был у них воеводой и пошел бы с ними очищать Москву. Пожарский сам пишет во всенародной же грамоте, что присылали к нему "многажды", следовательно, избрание его сделано не в один раз, а шли долго переговоры. Он жил тогда, изнемогая от ран, в своей суздальской вотчине, около 120 верст от Нижнего [2]. Он не отказывался, а, напротив, изъявил радость и полную готовность идти с ними, положить голову, дабы очистить Москву; но многажды, вероятно, он толковал о том, как лучше устроить дело, ибо в виду были разные образцы, которыми ничего доброго не совершено. Приходилось хорошо подумать - дело было великое. Он перед послами засвидетельствовал великое усердие нижегородцев к Отечеству, но вместе заявил, что боится измены и поворота вспять и что вообще горожане упрямы и к воеводам непослушны, что, следовательно, воеводству может случиться помеха, что дело надо чем-нибудь укрепить, чтоб было оно верно и несомненно, Козьма Минин, еще прежде прихода послов, дал ему совет одному не браться за дело, а просить о выборе из посадских доброго человека, с кем бы у такого великого дела быть и кому казну собирать [3]. Это было первое и утверждение, и укрепление дела, и самое разумное, какое только возможно было придумать в тех обстоятельствах.
Главная сила, конечно, была в деньгах, и с ними следовало вести себя осторожно. Выбор посадского для заведывания казною, которая главным образом от посадских же и поступала, совсем отделял денежную статью от ратной, отдавал ее на руки самим же жертвователям, чем и очищал ратную статью от всяких наветов и подозрений в неправильном и своекорыстном расходовании земской суммы. Под Москвою казна, привозимая из городов, поступала вся в руки Заруцкого; он ею пользовался как хо- тел и раздавал только своим единомышленникам, а другие помирали с голоду и брели со службы прочь. Так поступали или могли поступать и другие воеводы. Всегда они бывали полными распорядителями казны. Но такой образец теперь не годился. Теперь от воеводы для укрепления дела требовалось, чтоб он был чист, чтоб никому от него обиды не было. Только в таком случае возможно было устроить крепкое, единодушное ополчение. Пусть, кто дает деньги, кто их между себя собирает, пусть тот их и расходует, покупая сам запасы, выдавая сам жалованье. Деньги будут всегда у него на счету и налицо. Это было такое простое и обычное дело в тогдашних земских общинах, что стоило только ввести его в устройство ополчения, то и можно было этим одним вызвать в нем самое крепкое единодушие, и не в одном Нижнем Новгороде, но и во всех других городах, как вскоре и обнаружилось.
Вот о чем у Козьмы с Пожарским было "по слову", как замечает летописец, т. е. было полное соглашение на том, чтобы воеводство и все ратное дело совсем начисто вывести из мутной воды поборов, грабежей, насилий, хищничества и всех подобных действий, какими вообще отличалось всякое воеводство в то время. В этом же случае подле воеводы становился выборный посадский человек, и не в подчиненном, а в равном к нему отношении. Сирота-посадский, на равной ноге, в равных отношениях с служилым (собственно с дворянством и всяким воеводством) берет общее дело в свои руки и руководит им в тесном союзе, в полном единении с воеводою, чего доселе не бывало. Пишут они в города грамоты и в послах посылают в ряду с дворянами непременно и посадского, который в городах должен делать свое денежное дело, как дворянин делает свое ратное дело.
Так было устроено, по новому образцу, воеводство Нижегородского ополчения. Но нужна была и еще самая важная крепость. Нижегородцы, в час своего воодушевления, решили на мирском совете собрать между себя деньги; но требовалось, чтобы денег достало не только на подъем, но и на продолжение до конца этого патриотического движения; требовалось обеспечить ратное дело со всех сторон; нужно было верное и крепкое ручательство, что деньги будут, и ратные не будут сами ходить по крестьянским избам собирать себе продовольствие, как водилось тогда во всех других полках. Выборный земский человек, на которого ложилась тяжелая обязанность обеспечить во всем новую рать, по необходимости должен был заручиться полным доверием и полною властью для исполнения своего дела, чтоб не расстроить начатого подвига.
Когда по указанию Пожарского, - что распорядителем этого дела мог бы быть Минин, что ему то дело за обычай, бывал он служилый человек, - нижегородцы приступили к Минину с просьбами взяться за дело, он долго отказывался, по совету с Пожарским же, и именно для той цели, чтобы выпросить мирской приговор или неподвижное заручное утверждение всего того, в чем была крайняя необходимость, дабы установить ополчение на твердом, неколебимом основании. Приговор был дан, и в приговоре написано: "Стоять за истину всем безызменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет - отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не было". На том все нижегородцы дали Богу души свои, как потом они писали в грамотах, не пощадили себя ни в чем.
Минин приговор этот тотчас послал к Пожарскому из боязни, чтоб не взяли его назад. Но из этого видно, что приговор не был дан на одно лицо Минина, а вероятнее всего был дан, так сказать, самому делу, столько же и на имя Пожарского, или вообще на имя всей рати, потому что главный его пункт состоял в том, чтобы ратным деньги давать. Иначе не было причины посылать его скорей к Пожарскому. Это же показывает, что народ нижегородский вовсе не был народом театральным. Он с готовностью соглашался на всякие жертвы, ибо видел безысходную гибель Отечества. Он желал одного - устроить крепкое и правильное ополчение и потому искренно радовался всякому доброму совету в выборе достойных к этому делу людей. Он обсуждал и эти выборы и самое дело без торопливости и не спеша, многажды примеривая, как будет лучше, ибо знал, что дело было великое, т. е. собственно трудное, которое, чтобы поднять одним посадом, надобны были великие, последние силы. Но как живая среда, он мог передумывать свои решения, особенно насчет денежных жертв, самого важного и чувствительного пункта в этом случае. Он мог подвергаться многочисленным влияниям, разным враждебным ветрам, ввиду общей бури, и вследствие того, мог, как самостоятельная сила, расстроить доброе начинание. Необходимо было эту силу установить неподвижно на одном. Для этого искони веков существовало в земстве одно средство - всемирный приговор, заручное утверждение своих решений всем миром. Очень хорошо понимая, что в людях всякое бывает, мир поэтому всегда в надобных случаях и утверждал над собою широкую власть избранного делать его мирское дело. Так утверждались в своих должностях даже земские старосты и другие чины, ходившие у мирских дел: "Нам мирским людям его старосты во всяких мирских делах слушати; а не учнем его слушати, и ему нас вольно и неволею к мирскому делу нудити; а ему нам (миру) ни которые грубости не учинить..." Вот что писывали в своих приговорах земские люди и в частных случаях. Таким образом, земский приговор на какое-либо общее дело всегда давал да и должен давать известную степень диктатуры для исполнительной власти, без чего, конечно, и по тому же разуму земства, невозможно было делать никакое мирское дело. Ярославский посад еще при Ляпуновском ополчении написал в такой приговор: если кто не пойдет (спасать Москву) или воротится, тем милости не дати...[4]. Но какая бы ни давалась диктатура, она всегда была ограничена, во-первых, целями общего дела, а потом обычаями и порядками земского юридического и общинного быта. Диктатор не мог ничего делать только по своей фантазии: иначе восстал бы на него весь мир. В такую фантазию г. Костомаров нарядил Минина, заставивши его продавать бедных богатым, чтоб вытянуть у богатых запрятанные даже в земле деньги. Фантазия эта основывается на буквальном толковании известной речи Минина: "дворы, жен, детей закладывать и продавать", слова, которые он внес и в приговор. Историк говорит, что эти слова имели вовсе не риторический, а действительный, буквальный и притом тяжелый смысл, именно, что "Минин, для приобретения денег, пустил в торг бедняков: за неимением у них денег, оценивали и продавали их имущества и отдавали их семьи и их самих в кабалу; что имущества и люди шли за бесценок, потому что в деньгах была нужда, а выставленного товара было много; да и требовалось, чтоб покупать и брать в кабалу богатым было очень выгодно, ибо только тогда они решатся пустить в обращение свои деньги".
Можно себе вообразить этих несчастных нижегородских богачей, накупивших себе в кабалу на этом африканском аукционе за бесценок по 50, по 100, по 200 дворов или хотя и меньше, но с бедными, голодными семьями, которых поэтому следовало кормить, обувать, одевать, отапливать, и без малейшей от них пользы; ибо куда ж было их употреблять в осеннюю и зимнюю пору, когда именно и происходила эта достопамятная торговля. Да и можно себе вообразить этих опять-таки театральных бедняков, уныло и бессловно ожидавших на торгу своей участи: из свободного посадского сделаться навечно или на время (об этом историк не говорит) кабальным холопом богача.
Но уважаемый историк так убежден в этом факте, что усиливается объяснить, какие оттого случились для Руси зловредные последствия уже в позднее время и указывает на множество беглых кабальных при царе Михаиле и на тесноту в посадах от "мужиков-горланов", которые почему-то подразумеваются богачами. Стало быть, бедняки, распроданные Мининым, впоследствии все разбежались, и Нижний должен был опустеть, остаться только с богатыми!
Нам думается, что так толковать приснопамятные слова Минина, внесенные им и в приговор, невозможно, именно по той причине, что такого события, как повальная продажа свободных людей в рабство, в действительности никогда не могло случиться. В словах Минина выразилась только напряженная верховная мысль народного нижегородского воодушевлении: мысль о том, что настало время всем идти на всякие жертвы для спасения Отечества, и народ, подписавший приговор о женах и детях, что их закладывать, продавать, стоял в этом решении на этой же одной крепкой мысли - на безграничном послушании относительно сбора денег, на сердечной готовности отдать на общее дело последнюю копейку, добыть денег всеми мерами, откапывая из сундуков и даже из земли (куда тоже хоронили) спрятанные сбережения и сокровища. Мы полагаем, что до заклада и продажи жен и детей дело не доходило и ни в каком случае не могло дойти. Об этом нет ни малейших намеков в тогдашних свидетельствах. Напротив, все свидетельства прямо говорят, что Минин собирал деньги иным способом. Он "посадских, торговых и всяких людей вкладывал, с кого что денег взять, смотря по пожиткам и по промыслам"... Обычай был брать известный процент, известную долю, или с капитала пожитков, или с капитала промыслов, например, пятую, третью долю. Так было при сборе денег и в этот раз. Кто, например, торговал на 300 руб., как Минин, с того брали 100 руб., которые Минин и внес; у кого было три копейки пожитков, с того брали копейку и т. д., платили все ровно, т. е. третью, пятую, десятую долю своего дохода или достатка, как назначалось по окладу. Если для кого было особенно больно такое равномерное собирание оклада, так, разумеется, для богачей. Они в этом случае должны были слишком много платить сравнительно с общим уровнем всяких житейских даяний. Имевший примерно три миллиона должен был отдать целый миллион. Это было до чрезвычайности тяжело, необычно и непривычно, ибо вообще богачи, хотя и много дают против ходячей цифры, но всегда дают очень и очень мало против своего достатка, сравнительно с тем, что дает бедный от своего достатка. Меньше полушки уже дать ничего нельзя, но полушка от рубля и рубль от тысячи, или сотня от ста тысяч рублей - жертва слишком различная. Чтобы таким образом уравнять плательщиков, земство и производило свои оклады по пожиткам и промыслам, кто что имел. Слово оклад не простой звук, который стоило произнести и дело кончено. Это была целая связь земских отношений.
В окладчики выбирали миром людей честных и душою прямых, чтоб богатым не делали поноровки, а бедным неправедного утеснения. Они принимали присягу окладывать: "в Божию правду, по Христове Евангельской, непорочной заповеди, еже ей ей"... По присяге они должны были определить в точности достаток каждого, кто что мог и должен был дать, следовательно, они должны были хорошо знать состояние капиталов в своей общине, за что и призывались в выборные. Кроме того, все их действия всегда были на глазах у всего мира, ибо вкладывание происходило на мирском собрании, в присутствии всех плательщиков, где очень трудно было и утаивать свои промыслы и достатки. Вот с какими порядками производились и оклады Минина. Они производились всею общиною; все должны были друг про друга сказывать правду - стоять за истину, как гласит общий приговор.
Впрочем, есть положительные официальные свидетельства, что никакого диктаторства со стороны Минина в этом случае не было и быть не могло. Из Нижегородской приходной книги этого времени узнаем, что сборы назначались не одним лицом Минина, а по приговору воеводы с дворянами, и дьяков, и Козьмы Минина с земскими старостами и всеми посадскими; а в других случаях по такому же приговору, только без Козьмы [5]. Словом сказать, в старом нашем земстве всякий, даже и копеечный сбор и на всякий случай, всегда неотменно производился миром, по его разверсткам и розрубам, по самому возможно-верному распределению, кому что в силах платить. Плательщики могли сами продавать свое имущество или отдавать его натурою, чтобы уплатить по окладу свою долю; но по какому случаю должно было их самих продавать в кабалу, этого мы никак понять не можем. Они должны были принести долю своего достатка: каков был достаток, такова была и доля; дело тем и кончалось. Клич Минина: "жен, детей закладывать и продавать", обращался не столько к бедным, сколько, и главным образом, к богатым, показывая им меру жертвы, которую должны были все принести, т. е. высшую меру, какой не бывало. О богатых и достаточных и говорится в грамотах, что они не пощадили себя. Пожарский пишет между прочим, что в Нижнем и в иных городах, люди сами себя ни в чем не пощадили, сбирая с себя деньги, сверх окладных денег. Вот в чем собственно заключалась беспощадность сбора. Кто мог сбирать с себя деньги кроме денежных же людей, кроме тех у кого они были?
Мы не стали бы долго останавливаться на измышленной продаже Мининым людей, если б историк на этом основании не открывал у него измышленной же новой стороны характера: крутости его нрава, тяжести его руки и того, что он действовал, не останавливаясь пред бедствиями других и пред тем, что произойдет после, т. е. был жесток, лишь бы была достигнута цель. Тяжесть его руки подтверждается, например, тем, что он не жаловал ни попов, ни монастырей (хотя, как заверял, ему и являлись святые, прибавляет историк). Все это нежалованье заключается в самом обычном в то время обстоятельстве, что Минин обложил сбором монастыри и церковников с их землями; а это всегда делывало и государство в подобных общих сборах, иногда по настоянию земских же вы борных, и духовенство всегда с готовностью приносило и свои жертвы. Само собою разумеется, что бывали и такие случаи, когда плательщики по окладу всячески уклонялись от уплаты назначенного им сбора. Симон Азарьин по этому поводу замечает, что "Иные же аще и не хотяще, скупости ради своея, но и с нужею (с понуждением) приносяще: Козма бо уже волю взем над ними по их приговору, с Божиею помощию и страх на ленивых налагая".
Не крутой нрав Минина налагал этот страх, а крутой порядок, определенный приговором, без которого ни в каком и малом деле успеха не бывает. Таким образом, подумавши хорошенько, мы можем оставить Минина свободным от взводимого на него историком тяжкого обвинения в торговле людьми.
Так как дела людей служат в действительности лучшею характеристикою их нравов, то посмотрим как Минин исполнил земский приговор в той его статье, которая обозначена выражением: "а ратным людям деньги давать, чтобы ратным людям скудости не было".
Все летописцы единогласно свидетельствуют, что ратные люди Нижегородского ополчения были во все время вполне и с довольством обеспечены, и жалованьем, и кормом; что не только свои, но и чужих полков люди, именно подмосковных, от Заруцкого и Трубецкого, приходившие в стан Пожарского, всегда получали довольное содержание и денежную помогу; что Минин "жаждущие сердца ратных утолял, и наготу их прикрывал, и во всем их покоил, и сими делами собрал воинство немалое", прибавляет летописец. В этом и состояла главнейшая и великая заслуга Минина; в этом и обнаруживался его дальновидный, практический ум. Он хорошо понимал, что никакие диктаторские приговоры и никакие патриотические воодушевления не собрали бы ратных, если б нечего им было есть или скудно б им было жить; а если б и собрали, то от скудости развратили бы ополчение, и оно снова рассыпалось бы от буйства и грабежей. Довольное содержание служило крепким основанием для нравственного устройства полков. Жалованье он давал большое: первой статье по 50 р., второй по 45 р., третьей по 40 р., и меньше 30 р. не было. Так устроены были в начале самого дела смольняне, более 2000 чел, пришедшие в Нижний совсем разоренными [6]. С ними и начало собираться ополчение, они составили его основное ядро.
Как только промчалась молва о нижегородском собрании и о таком устроении рати, то стали ратные съезжаться изо всех городов, а города по призыву Пожарского тоже обрадовались и стали присылать и людей на совет и многую казну на расходы; ибо одной нижегородской казны уже не доставало, о чем Пожарский и писал грамоты. И была в то время в Нижнем во всех людях тишина. Бог призрел на ту рать и дал между ними совет и любовь, так что отнюдь не было у них никакой вражды и во всем была спорина: которые покупали лошадей за малую цену тощих, бессильных, тех же лошадей через месяц продавцы не узнавали; от хорошего корма и скотинка-худоба становилась доброю. Летописцы не пропустили этого малого случая и усердно занесли его в летопись наравне с большими делами, что вполне и обрисовывает всякие другие свойства нижегородского движения и дает немалое освещение его главным личностям [7].
За это в высшей степени практическое и вместе гуманное устроение рати, Минин с Пожарским приобрели однако же многие нарекания от известного Аврамия Палицына, который обвинял их за то, что в Ярославле они все только учреждали - кормили, обеспечивали, покоили ратных жалованьем и трапезами, и затем будто бы и поход очень медлился... Мы увидим, как был справедлив этот Палицын.
Таков был способ расходования Мининым собранной общественной казны. Он ее раздавал щедро, но разумно, ибо на ней держался весь этот достославный народный подвиг. Ни одного намека в летописях и в других актах о том, чтобы Минин обращался с этою казною нечестно. Ни одного летописного замечания о том, чтобы нижегородская рать была когда-либо оскорблена со стороны расходования казны, чтобы происходили в казне самовольные захваты со стороны начальников. Между тем летописцы никогда не молчат о таких делах, у кого бы они ни случились.
Историки недавно открыли новое свидетельство для биографии Минина, которое дает указание, что он будто бы брал посулы-взятки и стало быть дает указание и о способах его обращения с общественною казною, т. е., говоря яснее и просто, дает намек на то, что он, беря посулы, мог красть и казну. Свидетельство это состоит вот в чем. Был против Нижнего, за Волгою, монастырь, называемый Толоконцевский (теперь село Толоконцево), построенный бортниками при царе Василье, отце Грозного. Игумен этого монастыря, Калист, проворовался и пропил всю монастырскую казну, и все грамоты и документы отдал Печерскому монастырю в Нижнем. Печерский и стал ими владеть, но незаконно будто бы. В Смутное время бортники жаловались на это в приказ Большого дворца Борису Салтыкову да Ивану Болотникову (дьяку), которые, надо сказать, стали заседать в этом приказе только с 1613 г., с прихода царя Михаила в Москву. Но (говорит свидетельство) 22 февраля 1612 г., то есть, когда Минин с нижегородцами шел к Ярославлю, назначено было произвести обыск. Оказалось, что бортники были правы, что нижегородские посадские старосты Андрей Марков и Козьма Минин Сухорук, "норовя Феодосию архимандриту Печерскому, по дружбе и посулам, опять отдали Толоконцевский монастырь Печерскому". Вот и все! Сведение невнятное и, к сожалению, неверное в указании чисел. Неясно, по какому праву посадские старосты распоряжались монастырем, как собственностью. Вообще это сведение ничего доказывать не может, ибо Толоконцевцы могли легко и прибавить о посулах, как в подобных челобитных обыкновенно прибавлялись всякие вещи для большего объяснения своей правды. Надо отыскать особое следствие об этих посулах, которое непременно и разъяснило бы, кто прав и кто виноват; а в теперешнем виде это свидетельство представляется только сплетнею, недостаточною для тяжких намеков о личности Минина. От сплетен никто не избавлен. Что же касается "бортников" и их вражды с нижегородским посадом, то надо заметить, что вероятно это была вражда старинная и велась из-за каких-либо поземельных отношений, как видно и из приводимого спора о монастыре. Вместе с тем бортники усердно служили Смуте и еще в 1607 г., когда соседние Арзамас и Алатырь с уездами отложились было от царя Василья, предавшись разумеется измышленному царю, то и бортники за одно с мордвою и русскими вора- ми тоже поднялись и осадили Нижний, который крепко стоял за настоящего царя и освободился от врагов лишь по случаю прихода царских войск к Арзамасу и Алатырю, чего бортники с дружиной испугались и разбежались прочь от города [8]. Ясно, таким образом, из какого стана люди взводили на Минина, то есть на нижегородский по- сад в лице его земских судей, обвинение во взятках и посулах. Впрочем, в изданных теперь актах Печерского монастыря, из которых вероятно и почерпнуты сведения о взятках Минина, открывается к удивлению, что в этих актах о Минине нет и речи и, все дело о тяжбе Толоконцевского монастыря представляется в ином виде [9].
Авторитет Минина, как человека высокой честности, высоких патриотических добродетелей, утвердился не фантазиями наших современников, а правдивыми свидетельствами его современников, которые были в великом множестве распространены в хронографах в течение всего XVII ст. и не подвергались сомнениям. Да и записали эти свидетельства очевидцы событий, принадлежавшие к различным сторонам и партиям. У всех мы, напротив, находим особую симпатию к Минину, а у иных восторженные ему похвалы. Легенды же пошли, разумеется, еще дальше, и в одной присваивается ему же, помимо Пожарского, даже и воеводство над ополчением и все победы под Москвою, с изображением боярского высокомерия со стороны Трубецкого, говорившего: "вот мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и раденье ни во что будет! Я стою под Москвой не малое время... Посмотрю, что будет у того мужика, увижу его промысл!" [10]
Об этом-то мужике вот что писали его современники: "Воздвизает Бог некоего мужа от христианского (крестьянского) благочестивого народа, не славного родом, но мудрого смыслом, который, видя многих насильствуемых, зело оскорбился и зоровавельски поболел душою за людей Господних: принял на себя молву бесчисленных печалей, всегда носился бурями различных попечений, непрестанно о своем деле попечение имел; если и не искусен воинским стремлением, но смел (гражданским) дерзновением, собрал от народа многая сокровища сребра; одарил ратных людей оброками довольными и таким способом собрал многие полки. И военачальника, искусного во бранех, кн. Д.М. Пожарского, совосприподобил; сам же никогда от полков не отлучался: как древний Гедеон всех сердца укреплял на врагов: благим добронравием своим, как солнечным любовного луча светом, военачальников совокупил и всех храбрых воедино собрал"... [11]
Витиеватые фразы, изысканные слова бывали в то время особым выражением писательского восторга, о чем без риторики говорить было невозможно. Но поддельного восторга мы здесь не находим. Это только книжное выражение того, что другие летописцы обозначают словами простыми, деловыми, излагая дело.
Однако ж какие черты личного характера мы можем раскрыть во всех этих словах? Первая и самая важнейшая черта, это то, что Минин способен был сильно, до глубины души, оскорбляться общественным злом; не мог он холодно и безучастно смотреть на насильство, которому подверглась вся Земля от иноземцев, а еще больше от своих воров. Душа его способна была заболеть зоровавельски, т. е. заболеть чувством народной свободы, как болела душа Зоровавеля, освободившего свой народ из персидского плена, восстановившего этому народу его храм Иерусалимский. Но душа Зоровавеля высилась также чувством истины, правды. Он лучше всех растолковал значение истины персидскому Дарию. Сходство личности Минина с этою библейскою личностью вспомянулось не без основания, ибо и Минин служил правде, занимая начальство "судных дел" у своей братьи. Точно также указано другое сходство с личностью Гедеона, восставшего за свободу своего народа, сумевшего собрать воедино всех храбрых и достославно исполнившего дело народного освобождения. Можно понять, как современники смотрели на подвиг Минина, когда приводили себе на память такие уподобления. Затем из их свидетельств видно, что, взявшись за дело, Минин отдался ему всем сердцем, несмотря на молву, т. е. на гнет бесчисленных печалей и всевозможных затруднений и препон; и способен был довести дело до конца, своим непрестанным попечением о нем со стороны денежного и материального обеспечения ратных, своим благим добронравием, т. е. своею гуманностью и любовью, со стороны примирения враждующих интересов между начальниками рати, из которых сумнящийся Иван Биркин отставлен был от ополчения приговором всех же ратных. Вот за эти-то основные черты характера Минин естественно воспринял во всех людях своей нижегородской страны власть и силу, как выражается один летописатель, подавая повод к зачислению Минина и по этим словам к сонму народных демагогов. Но летописец выразился: "во (на) всех людях", а не "над всеми людьми", в чем есть значительная разница в смысле самого дела [12]. Эта сила и власть, не говоря о заручном крепком мирском приговоре, здесь значат не иное что, как общее доверие, общее уважение к личности; это здесь значит, что Минин сделался выборным человеком всей Земли, исполнителем великого земского дела.
Быть выборным человеком в своем посаде, да еще на должность начальника судных дел - вещь немалая для любой личности; но стать выборным человеком от всей Земли на подвиг освобождения Отечества, - это тоже не простой звук, а весьма сложная связь жизненных земских отношений, для которых все это дело вовсе не было театральною игрушкою, а требовало последних жертв, последних сил, и потому призывало или должно было призвать к себе людей чистых во всех отношениях и смыслах, крепких, прямых душою и в высокой степени честных, не говоря о разных деловых способностях, какие были надобны уже непреложно. Конечно, если народ нижегородский и весь наш старинный народ в действительности был народ театральный, сценический пейзан, тогда подобные соображения не должны и в голову приходить. Но пока мы будем искренно верить и веровать, что у нашего старинного народа было несравненно больше здравого смысла, чем в написанной нами об нем истории, то придется по необходимости внимательнее взглянуть на то обстоятельство, чем люди руководились, и руководились ли чем-нибудь, когда добровольно, без всякого гнета предержащих властей, избирали и выбирали людей в исполнители своего земского дела? Руководились ли они чем-нибудь, когда отдавали в полное распоряжение свои последние деньги в руки, способные вообще к подлогам, чего на миру никак утаить было нельзя, и тот же Биркин постарался бы распространить худую молву о подложном видении по всему народу? Руководились ли они чем-нибудь, когда на слово поверили Минину, что Пожарский человек порядочный и в воеводы годится, на слово поверили Пожарскому, что Минин человек хороший и способен справить дело? Много и очень много вопросов прежде необходимо решить в этом направлении, а потом уже, для совершенной очистки дела, очень поможет этому делу и возбуждение вопросов обвинительных, вопросов, оставляющих личность в подозрении.
По свидетельству наиболее достоверных летописей, Минин, начавший народный подвиг в Нижнем, был первым же его двигателем и в окончании дела в Москве в битве с Ходкевичем, о чем скажем ниже.
Царю Михаилу, в чине думного дворянина, он послужил недолго, всего три года и скончался в 1616 году, возвращаясь с трудной и тяжелой службы розысков в казанских местах (с пытками и даже казнями) по случаю какого-то восстания татар и черемисы. Царь и следовательно весь двор питали к нему большое доверие, которое выразилось в 1615 г. поручением ему беречь Москву вместе с ближними боярами на время путешествия царя к Троице в Сергиев монастырь. Сын Минина, Нефед начал службу во дворце, как и Пожарский, в чине стряпчего с платьем, но тоже пожил недолго [13].
Сохранилась любопытная память (запись) Нефеда о предоставлении его отцом и им самим свободного жительства одному их крестьянину, красноречиво свидетельствующая вообще о гуманных отношениях семьи Минина к своим крестьянам.
"Нынешнего году 123 (1615), пишет Нефед, бил нам челом хрестьянин села Богородцкова (пожалованного Минину за Московское очищение в том же году) Федка Колесник, что выпустил его Кузма Минич из-за себя. И нынеча жити он на Богородском прикащика (?). И нынеча ево матушка наша Татьяна Семеновна пожаловала велела ему жити в Богородском, кто ево пожалует на подворье, без боязни со всеми ево животами, с животиною и с хлебом смолоченым и стоячим, опришно тово, что он здал пашню с хлебом. А память писал яз Нефедко Кузмин сын Минина по матушкину велению Татьяны Семеновны. А пойдет с Богородцкова, ино також ево выпустил совсем. А у памяти печать наша Кузмы Минича".
Печать из черного воска перстневая с изображением античного характера человеческой фигуры, сидящей в кресле, в правой руке высоко держащей чашу древней формы, вроде блюдца на поддоне. Внизу с той же правой стороны от фигуры стоит кувшин античной формы.
Подлинник этой драгоценной памяти (правописание которой для удобства в чтении нами поновлено) хранится в Императорском Российском Историческом Музее имени императора Александра III, куда поступил в дар от М.А. и В.А. Осокиных при содействии профессора Казанского университета Д.А. Корсакова.
* * *
(Примечания:)
[1] Акты. Археоф. экспед.Т. 2, № 176.
[2] Обыкновенно пишут, что Пожарский в это время жил в селе Пурех (Юрино) Балахонского уезда, верстах в 50 от Нижнего. Мельников в статье "Нижний и нижегородцы", обозначив это вероятным, сообщает сведения о находящемся там Спасопреображенском монастыре и о разных церковных вещах с надписями, пожертвованных в монастырь сыновьями Дмитрия Михайловича. Между тем в числе вотчин Дм. Мих. о селе Пурех не упоминается. По указанию Погодина Пожарский, израненный, от Троицы был отвезен в село свое Нижний Ландех, расстояние которого от Нижнего действительно равняется указанным в летописи 120 верстам. Но это село, по челобитью, верноподданого польскому королю и королевичу Григорья Орлова, который под носом Трубецкого провел к Кремлю 600 гайдуков, было отнято у Пожарского за его измену и отдано челобитчику 17 августа 1611 г., то есть почти накануне собрания в Нижнем ополчении. Собр. Госуд. Грам., т. 2, № 267 и № 56.
Мы полагаем, что вероятнее всего Дмитрий Михайлович на излечении от ран проживал в то время в своей родовой вотчине и дедине, именно в суздальском селе Мугрееве, которое в писцовых книгах 1630 г. описывается следующим образом: "В Суздальском уезде в Стародуборягюловском стану за боярином за князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, отца его и деда родовая вотчина село Волосынино, Мугреево тож, а в селе церковь Николы Чудотворца, древяна, вверх Шатрова, да в пределах Илья Пророк, да св. вмч. благов. князей русских Бориса и Глеба, да Никита Переславский, да муч. Христов Лупп; да теплая церковь Живон. Троицы древяна клетцки, в пределах Алексей митроп. Московский да преп. Сергий Радонежский чудотворец. А в церквах образы, и свечи, и книги, и ризы, и колокола, и сосуды церковные и всякое церковное строение вотчинниково. А на церковной земле дворы: поп Данило, поп Иван, 2 дьякона, дьячок, пономарь, проскурница, да 6 дворов нищих, питаются от церкви Божией, 2 двора бобыльских. Да в селе ж двор вотчинников боярина кн. Дмитрия Михайловича Пожарского, да людских 2 двора. В деревне Адагиевой служних дворов 2. Да в приселке Могучем двор вотчинников да деловых людей 4 двора. В починке, что была пустошь Нестерова, деловые боряские люди 2 двора. И прочил деревни, починки и пустоша, а всего: село, приселок, да 30 деревень, да 2 починка живущих, да 21 пустошь, 2 двора вотчинниковых, 9 дворов людских, служних и деловых, 47 дворов крестьянских, а людей в них 59 челов., 68 дворов бобыльских, а людей в них 70 челов., да 6 дворов пустых.
Да к селу ж Мугрееву и приселку Могучеву на Богоявленском озере монастырь, а в нем церковь Сретения Пресв. Бцы иконы Владимирския, да предел Иоанна Богослова да Петра митропол. Москов. Чудотворца, древяна клетцки; а в церкве образа, и свечи, и книги, и ризы, и сосуды церковные, и колокола и всякое церковное строение боярина князя Д.М. Пожарского. А у церкви на монастыре в келье черной поп да братии 14 старцев, питаются от церкви Божией; пашни под монастырем нет, а на питание из порозжих земель даны отхожие пустоша". См. О месте погребения кн. Д.М. Пожарского изсл. М. Погодина, СПб., 1852, стр. 28. Мугреево лежало на древней (верхней) дороге из Суздаля в Нижний, также во 120 верстах.
[3] Новый Летописец, стр. 145.
[4] Акты Археогр. экспед.Т. 2, № 188.
[5] Временник Общ. истории и древн., кн. 17. Смесь, стр. 1-2. Архив Историко-юридических сведений, изд. Н.В. Калачовым, М., 1850, кн. 1, отд. VI, наша статья о хронографе кн. Оболенского, стр. 36.
[6] Изборник статей, внесенных в хронографы, Андрея Попова. М., 1869, стр. 353.
[7] Летопись о многих мятежах, 2-е изд. М., 1788, стр. 237.
[8] Изборник Андрея Попова, стр. 334.
[9] После того, как мы выразили сомнение в правильности показаний приведенного обвинения Минину, вышел второй том Русской Исторической Библиотеки, издаваемой Археографическою комиссией) (СПб., 1875 г.), где, между прочим, под № 189 и 234 помещены три документа, послужившие, по-видимому, основанием для сообщенного г. Костомарову сведения о взятках Минина. Однако в напечатанных документах о Минине нет ни единого слова. Из них раскрывается только следующее:
В.К. Василий Иванович за службу и за кровь толоконцевских бортников устроил им в Толоконцевской волости Спасский монастырь и велел в том монастыре их бортников постригать безо вкладу, давши к монастырю села и деревни и всякие угодья, и кроме того в Нижнем Новгороде в Кремле-городе на приезд велел устроить им особый монастырь (во имя Соловецких чудотв. Изосима и Савватия). С того времени бортники в своем монастыре постригались безо вкладу и кормились за общею трапезою. Царь Иван Вас. Грозный утвердил их монастырские вотчины жалованными грамотами. При царе Федоре Ив. в том монастыре управлял игумен Калист, который, по словам бортников, пил и воровал, монастырскую казну всю пропил и проворовал, а что осталось и то все, и старинные крепости, жалованные грамоты, отдал Печерского монастыря архимандриту Трифону. С тех пор до 8 сентября 1613 г., почти пятнадцать лет, Толоконцевским монастырем владели печерские архимандриты напрасно, о чем бортники били челом новоизбранному царю Михаилу, присовокупляя, что им бортникам от печерских архимандритов теснота и обида великая: "безо вкладу не постригают, попов переменяют почасту, от того люди помирают без даров и без покаянья; с угодей сбирают деньги и корыстуются, монастырь запустошили до конца. А городской в Кремле монастырь Соловецких чудотворцев разорили же, и храм не покрыт, и дверей нет".
В 1612 г. толоконцевский черный поп, старец Аврамий, обо всем этом бил челом под Москву боярам, Трубецкому и Заруцкому, которые по его челобитью февраля 22 посылали про тот Толоконцевский монастырь обыскивать. По обыску всем нижегородским посадом оказалось, что монастырь искони государево строенье, а не Печерского монастыря, что его игумены всякими угодьями и доходами владели независимо сами. Выслушав обыск, бояре велели владеть монастырем черному попу Маркелу да старцу Аврамью, на что была дана им и владельная грамота. На тех же основаниях бортники просили и царя Михаила Фед., чтобы их Толоконцевский монастырь был отделен от Печерского.
Новая владельная грамота была дана 1613 г. сент. 8, из Приказа Большого дворца, причем повелено отобрать у печерского архимандрита Феодосия и все собранные им доходы и запасы и отдать толоконцевскому игумну Макарию, а жалованные грамоты прислать в Москву. Так представлялось дело в челобитной самих бортников в 1613 г.
Другие сведения получаем из двух челобитных: 1) от печерского архимандрита Рафаила и 2) от властей и крестьян самой Толоконцевской пустыни. Архимандрит объясняет, что в 1597 г. из Заволожья Толоконцевской пустыни игумен Калист бил челом царю Федору Ив. И просил, чтобы тому Толоконневскому монастырю быти от всяких обид приписану к Печерскому монастырю. Царь пожаловал: тое пустынку с деревнями и со всяким угодьем велел приписать к Печерскому монастырю и велел ею владети и беречи ее архимандриту Трифону, братью поить и кормить и от сторон оберегать из Печерского монастыря. Арх. Трифон тот монастырь строил, Божье милосердие, храм в монастыре и кельи поставил, и братью поил и кормил, и пашни распахал, и от сторон оберегал. Но когда в Смутное время под Нижний пришли воры, то в межусобную брань нижегородцы, земские старосты, Федор (не Андрей) Марков с товарищи ту Толоконцевскую пустынку у печерских старцев отняли для своей корысти, а в ту пору в Печерском монастыре и архимандрита не было.
В 1613 г. печерский архимандрит Феодосии стал бить челом царю Михаилу, чтобы пустынку по-прежнему приписать к Печерскому монастырю. Царь пожаловал, дал отводную грамоту; но крестьяне (бортники) учинились сильны и владети пустьшкою арх. Феодосию не дали. Они, как мы видели, успели выправить и для себя грамоту на независимое владение.
Но вот времена переменились. Спустя лет 15 или 20, сами толоконцевские старцы и их крестьяне уже бьют челом, чтобы по-прежнему снова их приписали к Печерскому монастырю, причем они разъясняют еще подробнее, как было дело. Но их словам Толоконцевский игумен Калист, видя что ему в той пустыне от сторон случались обиды великие и от патриарших десятильников продажи великие и кормитись было нечем, в 1597 г. бил челом царю Федору Ив. и просил, чтобы пустынку приписать к Печерскому монастырю, к архим. Трифону. Так и исполнилось. (По грамоте 7105 г. марта 21, которая доныне хранится в Архиве Министерства юстиции по Нижегородскому уезду, Архивн. № 53, Хронолог. № 7994. В грамоте прописаны и обозначенные выше причины, по коим пустынка была приписана к Печерскому монастырю). Арх. Трифон, по тем же словам, Толоконцевскую пустынку-монастырь строил, храм поставил. Во храме Божье милосердие - деисус и подстенные образы и книги в церкове устроил, и кельи поставил Печерскаго монастыря казною; и пашенку завел и распахал (12 деревень и починок), и братью кормил печерским хлебом; и мельницу на пустом месте на реке Везлом к тому монастырьку печерскою же казною поставил. В межусобную брань, когда под Нижним стояли воры, толоконцевские старцы сидели в Нижнем в осаде 5 лет заодно с печерскими, а потом, в 1612 г., нижегородские земские старосты Петр Григорьев да Федор Марков (совсем не Минин) ту пустынку отняли и приказали ведать ее бражникам, чернцу Маркелу да чернцу Аврамью, для своей корысти, мимо царских грамот; и что в пустынке было в церкви риз и книг и хлеба, то все строенье те чернцы проворовали и пропили, а лесные угодья и мельницу сторонним людям на пустошенье роздали и братью разогнали, и крестьянишек выпродали". Вот к чему привело самостоятельное независимое владение. Теперь, спустя 15-20 лет пустынку кроме того стал очень теснить и обижать ее богатый сосед, думный дьяк Иван Грамотин, которому в 1619 г. августа 15 село Толоконцево было пожаловано за службу. Вследствие этого старцы пустынки и крестьяне просили царя и патриарха приписать их по-прежнему к Печерскому монастырю, чтоб им достальным от сторон, от насильства голодною смертью не помереть и розно не разбрестись.
Таковы сведения, сообщаемые напечатанными теперь документами. Других свидетельств, где бы прямо говорилось, что земские старосты Андрей (здесь Федор) Марков и Козьма Минин Сухорук "норовя Феодосию архимандриту Печерскому по дружбе и посулам", - таких свидетельств пока не открыто. Да едва ли могло существовать такое свидетельство, ибо оно совсем противоречило бы ходу обстоятельств. Архимандр. Феодосии, как видели, выпросил было монастырь к Печерскому уже в 1613 г., но не получил, - бортники воспротивились и оставили монастырь за собою по особой царской грамоте. Минин уже никак не мог норовить в этом случае Феодосию, ибо находился тогда в Москве, судя по времени, или на избрании царя, или же служил избранному царю. При этом и Андрей Марков, староста, тоже вероятно никогда не существовал. Здесь подле Федора Маркова стоит не Минин, а Петр Григорьев, что подтверждается и расходного нижегородскою книгою 1612 г. (Временник Общ. истории и др., кн. 17). Вдобавок эти старосты, по напечатанным актам, отнимают Толоконцевский монастырь у Печерского, а по свидетельству, сообщенному г. Костомаровым, они, напротив, отдают его Печерскому монастырю. Мы не сомневается, таким образом, что все свидетельство о взятках Минина сводится к нечаянной, но печальной напраслине.
[10] Архив историко-юридических сведений, Н. Калачова, в нашей статье о хронографе кн. Оболенского, стр. 36.
[11] Изборник Андр. Попова, 202.
[12] Там же, 310.
[13] Дворцовые разряды 1,178, 208. Разрядные книги.
Нефед Минин в чине стряпчего участвовал при двух свадьбах царя Михаила. Дв. раз. I, стр. 637, 768. Он скончался осенью 1632 года. Акты Арх. эксп. III, № 215. Подлинная грамота на пожалованную Минину и его сыну Нефеду вотчину село Богородское сохраняется в Импер. публичной библиотеке. Она писана на пергаменте в 7123 (1615) году января 20 и была запечатана 23 февраля кормленою красною печатью, которая не сохранилась. Первоначально эта грамота была напечатана в Сыне Отечества 1813 года, часть 3-я, № III, по списку не совсем исправному. В недавнее время в Трудах Нижегородской архивной комиссии напечатан список с подлинной грамоты, доставленный в Комиссию А.Ф. Бычковым. См. Действия Нижегородской губ. ученой архивной комиссии, выпуск II, № XVI. Засед. 22 окт. 1891г.